Лоскутки. Запоздалый дневник
СУНДУК
Когда я поворачивала огромный рогатый ключ, прежде чем
открыться, сундук отвечал странной мелодией из самых глубин
его таинственного нутра. И мы с братом никак не могли понять,
кто дергает там за струны, судя по звуку – толстенные. Сундук
пел басом. Крышка этого чудища с холодными железными ручками,
покрашенного в цвет бордо, была так тяжела, что мы, в
буквальной смысле слова, рисковали головой, роясь в нем. Это
был по сути ящик с музыкой, лишенный каких бы то ни было
украшений, но он был гармоничен среди казенной мебели с
казенными номерами, выведенными белой краской размашистой
кисточкой.
Отца мы почти не видели. Он уходил под утро и появлялся за
полночь. Случайно проснувшись, я успевала заметить лишь то,
как он натягивал сапоги на ловко завернутые портянки или
устало снимал их, разматывая белую байку. Ночью часто выла
сирена, голос у нее был адский, то затухал, то опять
поднимался, и понять учебная она или боевая – никто не мог.
И когда попозже убегала мама – к продмагу, в бесконечную в то
время очередь, - мы распахивали окно с видом на долину и горы
вдали. Под окном на бревнышках рассаживались зрители мал мала
меньше, и когда собирался кворум, открывался и наш сундук.
Без него театра не было.
Все, что в сундуке побывало, приобретало особый, ни с чем не
сравнимый запах: свадебная блуза бабушки Кати с баской и
рюшами, мамины крошечные серебристые туфельки, сочиненные
каким-то армянским сапожником еще до войны, отрез голубого
шифона «из Франции» - его презентовал маме фронтовой друг
отца (о, это особая история об офицере, который мечтал
увидеть Париж, и увидел, дернув в мае сорок пятого через все
границы, за что, конечно, был разжалован подчистую).
Мы напяливали все по очереди, я и брат, принцесса и принц,
фея и разбойник. А меховая муфта была не муфтой, греющей
мамины руки в мороз, – страшным зверем, который любил
сладкое, а потому в ее кармашек из шелковой подкладки
полагалось время от времени класть изюм.
Сюжет спектакля закручивался лихо, не всегда правдоподобно,
но, нам, как и доброжелательным зрителям, сочинение
казалось шедевром. А вот финалов в принципе не было. Совсем
не вовремя в комнату входила мама, заставала бедлам и
продувной сквозняк, и нас неминуемо ждала расплата: темный
чулан, где мы сразу принимались друг друга пугать, да так
удачно, что, в конце концов, ревели от страха оба, и
просились на волю, и обещали все.
Послушными мы были недолго. И опять открывали заветный
сундук. Находили желтые газеты, а в них бережно укутанные
странные портреты разных незнакомцев из других времен. Мы
расставляли их по комнате, и они ходили друг к другу в гости,
вели беседы о погоде и здоровье – эти усачи в котелках,
девицы с косами и в юбках до полу. И разве можно было
представить, что эта болтающая ножками на высоком стуле
пигалица – наша мама, строгая и всегда немножко усталая?
Весной, когда земля прогревалась так, что ладошка, трогая ее,
уже чувствовала тепло, когда пробивалась первая трава, и
сердце трепетало в предвкушении лета, все мы отправлялась на
поиски кладов. Мы рыли землю там и сям, и, конечно, сокровища
попадались: битые блюдца, разноцветные осколки бутылок,
которые тут же протирали слюной и направляли на солнце –
особенно ценились рубиновые… Да мало ли на свете штучек,
которые дарили нам счастье! Особо свезло толстому Юрке, он
нашел гнездо шмелей, а потом и старинный кувшин с вином,
густым, как масло, так он надолго стал героем и этому ябеде и
жадине стали прощать все.
Мы и сами прятали клады, чтобы позже с восторгом их
открывать: клали в ямку фантик, бусину или еще что-нибудь
ценное, накрывали кусочком битого стекла, присыпали землей,
маскировали травой и старались забыть место, чтобы обалдеть
от радости, случайно обнаружив тайник. Это называлось
«сделать секрет». На горе, с которой виден был край городка,
и долина за ним, и лес, и горизонт, лежал валун, похожий на
кресло. Мы звали камень Ведьминым, боялись ходить к нему в
одиночку, но я победила свой страх. Именно здесь я вытащила
из кармана совок и начала рыть. «Ни у кого, ни у кого,
никогда не будет такого клада!» - думала я. Наверное, и мама
бы со мной согласилась. Ведь она сама хранила эти ажурные,
сверкающие камешками бусы в тонком платочке с вензелем, в
розовой с золотом коробке, в самом дальнем углу сундука.
День и ночь прошли, и еще день и ночь, и когда я, торопясь и
набивая землю под ногти, разрыла дерн, там, к изумлению,
ничего не оказалось… Я копала и копала… но мои сокровища
исчезли бесследно.
Пропажу мама обнаружила не сразу. Долго искала что-то в
сундуке. Но взглянув на меня, она таинственным образом все
поняла сама, присела на табурет и закрыла лицо руками. Не
помню, но, наверное, она плакала.
Когда одну комнату отдали тете Вере с маленькой дочкой, дверь
к ней закрыли, и тут пригодился ковер, который тоже явился из
сундука. Мы знали – он был волшебным. И теперь засыпали тихо,
без маминых уговоров угомониться, носами к стенке, а по ней,
по плюшевой пустыне, шел и шел караван, везущий куда-то что-
то, в дальние-дальние страны, дальние-дальние, дальние… А
лицо бедуина, смотревшего на нас, каждую ночь было разным.
Иногда из недр сундука появлялся клубок шерсти, большой, как
арбуз. И когда мы спали, будто сами собой выплетались шапки,
жилетки, кофты – мне и брату, а заодно и нашей маленькой
соседке. А в день рождения, в майский день, еще не открыв
глаза, я чувствовала на веках солнце, и в его лучах светился
на спинке стула мамин подарок – вышитая мелким цветным
крестиком блузка из старой штапельной простыни трофейной
судьбы. И тоже из сундука.
Жизнь такая быстрая штука! Мы росли, росли и выросли. И по
каждому поводу сундук пел и открывал свою тяжелую крышку.
Извлекались запасы нового, но уже чуть тронутого желтизной
белья, свадебные рушники прабабушки, с кружевами и в красных
петухах. Мамины, когда-то модные юбки отправлялись в раскрой,
стрекотал «зингер», и домашний самошвей так ладно сидел на
детях, что его до дыр донашивали и внуки.
Сундук скитался по стране с нами – туда, куда переводили
отца. И когда он вышел в отставку, раз и навсегда стал на
якорь и он, вернее, на дубовые чурочки – вместо ножек. Меняли
мебель, покупали шторы. Но сундук, который не раз затевали
выбросить, и не думал сдвинуться с места. И был прав, хотя
давать ему уже было нечего.
… Брат вызвал меня телеграммой. В поезде не спалось, щемило
сердце. Вслед вагону беззвучно летел ворон. Подходя к дому, я
поняла все, и бросилась вверх по лестнице. Уже потом, после
черной суеты похорон, после дня девятого, вспомнила вдруг
соседка, что просила мама мне что-то передать. Я взяла этот
легкий сверток, развязала ленту, какую когда-то мама
вплетала в мои, как она говорила «коски», развернула газету,
и увидела мамин последний дар – старинную кружевную шаль.
Она – чернее черной ночи – всегда лежала на самом дне
сундука. И мы с братом почему-то боялись ее касаться.
Наталья Аксенова |
