Публикации

Бабушка Вера

Наталия Мозайская, Минск 

Бабушка Вера – Вера Яковлевна Белова (в девичестве Бурцева) – родилась 30 сентября (по новому стилю, как раз в день Веры, Надежды, Любви и матери их Софьи) 1896 года в д. Пригары Талдомского уезда, бывшей Тверской губернии, ныне Московской области. Она была седьмым ребенком в семье крестьянина и башмачника Якова Алексеевича Бурцева. Мать умерла, когда бабушке было 3 месяца и вынянчил ее отец. По бабушкиным рассказам, он добавлял в бутылочку с молоком ложечку кагора и ребенок спал всю ночь напролет, раскрасневшийся и счастливый. Как-то сестра отца посмотрела на все это, и посоветовала ему отдать младшую в приют (мол, не вырастить ребенка мужчине одному), но отец в ответ выгнал сестру из дома и тема на этом была закрыта.

Верочка Бурцева, 16 лет. 1912 год →

В семье было 6 дочерей и один сын: Федора, Пелагея, Мария, Анисья, Варвара, Василий и Вера. Был еще один сын Ванюшка, уж очень славненький, беленький, кудрявый, голубоглазый, но как-то пришел в гости дядька какой-то черный, да как стал нахваливать годовалого ребенка, так что Ванюшка расплакался, и плакал, и плакал, и ничем его успокоить не могли, а через два дня так плача и помер. Сглазил дядька.

Самая старшая сестра Федора к моменту бабушкиного рождения вышла замуж за молодого вдовца. И будто бы уж потом сказали матери: «Что же вы Федору за него замуж отдали? Он же свою жену первую убил…» Мать так испугалась, что стала сама не своя, заговариваться стала, по ночам в бадье с водой Верушку искала, потом горячка у нее началась, так в горячке и бреду умерла. А Федору муж-таки впоследствии на тот свет отправил. Когда она третьего ребенка родила и ребенку только пару дней было, муж ее холодной водой облил. К ней родильная горячка пристала и она умерла. Девочка новорожденная куда-то пропала, 2-х-летнего Андрюшу в приют отдали, а 4-х-летнего Игнашу родители мужа вырастили. Это все в Питере произошло, и когда бабушку в Питер в учение отдали, они с Игнашей (они с ним почти ровесники были, тогда им уже лет по 14 было) все приюты обошли, Андрюшу искали, так и не нашли.

Вторая сестра Пелагея была немой. Не глухонемой, а просто немой. Она родилась здоровенькой, а когда ей годика 4 было, дети дома в прятки играли, и кто-то кожух наизнанку надел да в подполе спрятался. А когда в том кожухе наружу вылезал, маленькая Пелагея со страху-то и онемела. Так немой и прожила. Замуж не вышла, очень работящей была, весь дом на ней держался, после смерти отца жила в том же доме уже в семье брата.

Сестра Мария, как все сестры, была отдана в учение в Питер, там лет в 17 искупалась в купальне на Неве. Холодно уж было, а ей жалко стало 10 копеек, что за купальню плачены были, она и искупалась. Почки тогда и застудила. Врачи говорили, что нельзя ей рожать, а она замуж вышла и забеременела. А потом родами и померла. И ребеночек умер. Там в Питере на Малоохтинском кладбище и похоронена. 

Сестра Анисья была старше бабушки, видимо, лет на 9. Потому что, когда бабушка двух первенцев-погодков родила, отец ее однажды упрекнул: «А моя Аринушка мне всех детей ровно через 3 года рожала…»
Бабушка Вера со смехом рассказывала, как Анисья замуж выходила. О том, как приехали ее в Пригары сватать («а парень-то маленький, некрасивый, а Анисья-то высокая, голубоглазая, волосы пышные») и говорят молодым: пройдитесь, погуляйте, познакомьтесь. Они пошли по деревне молча, туда да обратно, ни слова друг другу не сказали. Приходят, у нее и спрашивают, согласна ли, мол, замуж идти. Анисья говорит, что согласна. Бабушка при этом рассказе прыскала в ладонь: «А чего согласная-то? Она ж его первый раз видела. Да еще промолчали все время, хоть бы о погоде что-ли поговорили».

Федора (сидит слева) с мужем и детьми - Игнашей и Андрюшей. Рядом с Федорой стоит ее сестра Анисья. Рядом с Анисьей стоит девочка - это сестра мужа. 1899 год.

Я спрашиваю, а как же, мол, тебя сватали, не так, что ли? Бабушка смеется: «Нет, не так. Мы уж с ним знакомы были. Мы в Москве познакомились. Он за мной ухаживал. Мы с ним и в ресторане обедали, и в Малый театр ходили. Мы с ним сначала сговорились, а потом уж он к отцу сватать пришел».
У Анисьи наша бабушка жила в Питере, когда ей лет 16 было и она уже ученицей работала. По воскресеньям бабушка бегала с кавалерами гулять, то в кино, то в парк, а Анисья ворчала:
- Все шляисси…
- Ну и что, небось сама тоже гуляла, когда молодой была.
- Я не гуляла.
- А-а, поди каисси …

Сестра Варвара была старше бабушки лет на 6 и с ней они, конечно, были ближе всех. Варвара вышла замуж за Сергея Абрамова и у нас есть его фотография, в фартуке, за работой. Это большой крупный мужчина, с бритой головой и усами. Я всю жизнь была уверена, что это мой дед Алексей Белов. И вдруг однажды меня осенило: «Мам, это же не дед!» - «Нет, это дядя Сережа Абрамов. Они очень похожи были».

Брат Василий был старше бабушки на 3 года, и она поддерживала с ним связь до последнего дня. Василий весь свой век прожил в Пригарах, умер он лет в 90 и я помню письмо его дочери Шуры, бабушкиной племянницы, о том, что отец умер. Бабушка всплакнула: «Умер мой братик. Вместе мы росли, самые младшие были».

Несмотря на то, что в школу бабушка бегала только две зимы, читала она много и вела обширную переписку со всеми родственниками и даже с соседями из Винницы, с которыми прожила 40 лет вместе, и которые писали ей письма по-украински.

Самым красивым рассказом у бабушки был рассказ о ее замужестве. Очень романтичная история.

Как уже говорилось, бабушку в 12 лет отдали в учение в Питер. Но для начала поясню, что такое «талдомские башмачники». Бабушка произносила «башмашники» и добавляла: «В Кимрах жили сапожники, а в Талдоме – башмашники». Башмашники шили женскую и детскую обувь. Женская обувь - это не только туфли, это еще и ботиночки высокие на пуговках, да на каблучках, с отделкой и без отделки. И все ручной работы. Фабрик обувных, как я понимаю, до революции еще не было. В Питере да Москве работали башмашники большими артелями. И как когда-то написал Михаил Пришвин в статье «Талдомский феномен», обеспечивали женской и детской обувью всю Россию. А Ильф и Петров упоминали об этом в своей известной книге «Двенадцать стульев» так: «Самое незначительное число людей прибывает в Москву через Савеловский вокзал. Это – башмачники из Талдома».

Так вот поначалу была бабушка в Питере нянькой при детях. Потом ученицей в артели. Все как в книгах про тяжелую дореволюционную долю крестьянских детей. Только бабушка что-то не жаловалась. То ли характер такой легкий да веселый у нее был, то ли ей на хороших людей везло. Про детство в деревне вспоминала, как бегали они в лавку за покупками и как хозяйка лавки всем детям всегда по конфетке давала, просто так, сверх сдачи, а «конфетка-то в фантике была, и на ней то малинка нарисована, то вишенка». Вспоминала, как в Питере хозяйка пошла с ней, 16-летней, ткань ей покупать на костюм в подарок. «И приказчик стал выносить ткани, да все дешевые и плохие. А хозяйка рассердилась, да прикрикнула на него: «Ты что, все дешевые выносишь. Видишь, девушка бедная, сирота, ей ткань самая хорошая нужна, чтоб не стыдно было на люди выйти». 

И вот в артели, где бабушка работала, где было с десяток мастеров, с десяток закройщиц, был парень молодой Андрей. С ним она и гуляла. В кино ходили, в парк. А однажды пригласил ее в парк другой парень, Герасим. Андрей был занят в тот день. А бабушке лет 16 было. Она и пошла. Ей-то что. Когда возвращались и уже до своего дома дошли, Герасим сказал: «Дальше иди одна». Она пошла, в подворотне Андрей с парнями стоит. Пропустили ее. «А уж Герасима потом отметелили так, что не приведи Господь». Больше он ее не приглашал. Но это еще не романтика. Это к слову о нравах Лиговского проспекта. А дом тот на Лиговке, в котором бабушка жила и работала, сохранился. Когда моя сестра училась в Ленинграде, бабушка съездила к ней в гости в 1968-м году, бабушке тогда было 72 . Они на Лиговку сходили, все бабушка узнала, и дом совсем не изменился, и прачечная во дворе, и подворотня, в которой Герасима били. И окошки свои бабушка показала. Вот только не решились в квартиру зайти.

Так вот был у бабушки жених Андрей. Но началась в 1914-м году война, Первая мировая, и Андрея призвали в армию. Ни одного письма бабушка не получила от него. Как сгинул. Дед впоследствии говорил, что их, молодых, необученных, необстрелянных, сразу на фронт отправили. В первых же боях полегли.
Бабушка в 14-м году из Питера в Талдом уехала, потом в Москву, там работала и там с будущим мужем познакомилась. Он тоже из-под Талдома был, из деревни Высочки, но постарше, армию в 1913-м году отслужил, а на фронте в 14-м году ранен был и его комиссовали. И вот когда раззнакомились они с ним, тогда-то он и рассказал, что знает ее еще по Питеру. Он в армии в Царском Селе служил и в увольнительные в Питер приезжал, на Лиговку. Там много знакомых было, артели башмачников сплошь талдомские были. Там-то он юную бабушку и присмотрел. И даже ходил за ней следом. «Я и в кино с вами рядом дважды сидел. Один раз с твоей стороны, другой раз со стороны Андрея».
- И чем же это я тебе приглянулась?
- Походкой.

Вот она, романтика… Интересно, и какая же походка была у бабушки? То, что была она высокой и статной, это я себе хорошо представляю. А походка… Вот у моей длинноногой дочери, привыкшей к джинсам и башмакам на толстой подошве, тоже выдающаяся походка. Шире шагнуть уже просто невозможно… 

Так что сговорились они с Алексеем Беловым и приехал он ее сватать на второй день Пасхи. Или это свадьба была на второй день Пасхи?.. Ну, в общем, поженились они 2 мая 1916-го года. Бабушке почти 20 лет было, а деду 27.

Вера Белова, 1917 год.
Талдомский башмачник Алексей Белов, 1916 год. →

И еще один рассказ был.
Уже когда просватана бабушка была, заявила она однажды жениху: «Не могу я за тебя пойти». Очень он испугался, подумал, что наговорил кто-то на него. У него отец выпивал иногда, не сильно, но был грех такой, по праздникам. (Этот момент рассказа об общественном мнении повергал меня в глубокую задумчивость. Неужели взрослый мужчина так переживал, что отец его иногда, по праздникам, выпивал, да еще по бабушкиным словам «не сильно». В конце двадцатого века рабочий люд пил уже в рабочее время, причем «сильно». И никого это не смущало. Про это уже и песни слагались, и романы писались. «Москва-Петушки», например.) Но бабушка призналась: «У меня приданого нет». Жених вздохнул с облегчением, достал «екатерининку», 100-рублевку и сказал: «Купи все, что нужно, только не говори никому, даже отцу». Вот и накупила бабушка с сестрой Варварой и подушек, и перин, и постельного белья. Интересно, неужто отцу и мачехе не сказала, откуда деньги? Может быть, и нет. Она была человеком самостоятельным. Еще в Питере, когда только зарабатывать стала, отсылала отцу по 5 рублей в месяц. Отец на эти деньги корову купил (а корова тогда рублей 25 стоила), приговаривая: «У нас сын – Вера, а не Вася». Вася все заработанные деньги на развлечения тратил. А мачеха у бабушки лет с 3-х появилась, и, по-моему, не такой уж злыдень была, как в сказках, но бабушка все равно ее злой считала. А мачеха и не отказывалась от своей роли, но чем-то она мне симпатична. Особенно когда сестрам бабушкиным выговаривала: «Не завидуйте Верушке. Она сирота, без матери росла, вы-то мать родную помните».
Так что приданое у бабушки появилось, да еще новенькое, с иголочки. «У других девок приданое с рождения копят, оно уж к свадьбе желтое да лежалое, а у меня - белоснежное. Его на телеге к мужу в дом везли. Все девки завидовали». Боже мой, Боже, и это было с моей бабушкой в начале двадцатого века… Будто триста лет назад…
Что ж еще про свадьбу-то сказать. Когда венчались в церкви, жених сунул дьячку пять рублей и попросил дверь закрыть, чтоб зевак не было. Так при закрытых дверях и венчались. Жить стали вначале в родительском доме у мужа, а потом дом в Талдоме купили. Дом был большой, просторный. 

Был еще один рассказ, как бабушка в 19-м году мужа от тифа спасала. Это было, видимо, летом 19-го года. Уже двух сыновей бабушка родила, и младшему месяцев 8 было. Как началась эпидемия тифа, так в одну неделю и отец, и брат Костя у Алексей Филимоновича померли. И сам Алексей Филимонович заболел. Соседи шептались: «Э-э, пошел тиф Беловых косить…» Бабушка врача Николай Александрыча пригласила. Тот посмотрел, головой покачал, говорит, в больницу не надо класть. В больнице народу тьма, и в коридорах, и на улице лежат. «А ты, молодуха, если хочешь мужа спасти, положи его в cамой светлой комнате, дом у вас просторный, белье ему меняй по два раза на ночь, кипяти потом да гладь, и пол по два раза на день мой. И дни считай, как 16-й день будет и ему плохо станет, так беги ко мне, хоть ночью, хоть днем». Дед в бреду лежал, бабушка ему рубахи, мокрые от пота, снимала, да все чистое надевала, а на 16-й день, то есть ночь была, слышит, уж только из себя дышать стал. Она к Николай Александрычу и побежала. Того разбудили, он вышел на крыльцо:
- А-а, Белова. Который день?
- 16-й!
- Ну, беги домой. Сейчас приду.

Николай Александрыч собрался, тут же пришел. Укол сделал. А до того еще прибегала свекровь, бабушка Федосья, да голосила: «Ты только не давай укол делать. Отцу как укол сделали, так он и помер сразу…» Но бабушка решила, что доктор лучше знает, «что ж я доктору не буду верить?» После того укола дело на поправку пошло. Выздоровел дед. Заговаривался немного после болезни. Детей не узнал поначалу: «Хорошие мальчишки. Чьи ж такие будут?» Но потом прошло.
А Николай Александрыч так и лечил всю семью до 29-го года, пока они из Талдома не уехали. Хороший был, видимо, врач, внимательный да знающий. О нем бабушка всегда как о святом: «Николай Александрыч посмотрел», «Николай Александрыч сказал»...

Обо всем этом бабушка десятки раз рассказывала, ей уж за 90 лет было, и один наш знакомый, когда в гости приезжал, всегда просил ее что-нибудь рассказать. «Бабушкины рассказы послушать, будто шампанского выпить», - говорил он. А бабушка смеялась. Мне, говорит, когда я замуж вышла, муж сказал: «У меня родни много. Будут и свадьбы, и крестины. Ты на свадьбах да на крестинах сиднем не сиди, пой да пляши». И рассказывала, как на какой-то свадьбе невеста скучная попалась. Сидит и сидит. А бабушка у нее в подружках была и с ней рядом сидела. А стол длинный, и никак из-за стола не выбраться. Расчистила бабушка место на столе перед собой, одной ногой на стол, другой на лавку, да и убежала плясать. А дед пел очень хорошо. Их часто для песен и для веселья на свадьбы и приглашали. Интересно, кто же нам с сестрой все испортил? Не поем мы с ней, не танцуем…

Бабушка к своим девяностым годам совсем смешливой стала. Но все к месту, и словцо скажет, и посмеется. Особенно ее смешило слово «перестройка». Прочтет вслух все заголовки в газете и, стирая ладонью улыбку с лица, спрашивает: «Наташ, ты мне вот что скажи. Что ж это такое: «перестройка»? Это мне что ли, тоже перестраиваться надо?» Но, не дождавшись ответа, не выдерживает, руками всплеснет и хохочет: «Ну и придумали же такое: перестройка!»
Компанию бабушка всегда любила. Бывало, гости соберутся, рюмочку бабушке нальешь и сомневаешься, все-таки возраст к 93-м близится:
- Бабушка, может не надо рюмочки?
- Не надо?.. Да?.. А компания-то какая!..

Как-то к слову пришлось, о детях заговорили, засмеялась бабушка: «Ох и ловка я была детей рожать. Что мальчиков, что девочек…» Пятеро детей в семье было, первенец в 17-м году родился, самый младший - в 26-м, ну и что ж тут веселого? Тут тебе и революция, и гражданская, и голод, и тиф, а потом коллективизация, опять голод, потом опять война, и все дети призывного возраста… Но всех детей Бог сохранил, всех детей бабушка у иконы Казанской Божьей Матери, которой ее крестный на свадьбе благословил, всех отмолила. И под словом «война» она понимала как раз ту, Первую мировую. Забавный случай был, когда бабушке лет 85 было, и мы как-то в такси ехали. Бабушка рядом с водителем села, он оценил ее преклонный возраст, даже охнул, разговорился: «Ну, муж ваш, конечно, в войну не воевал уже». Бабушка обиделась: «Как это не воевал? Воевал, и ранен был!» Я смеюсь: «Это он в Первую мировую воевал!»

И хотя жила бабушка, наверное, в самые тяжелые годы, но никогда не жаловалась, про жизнь свою вспоминала легко и весело. Работала-то бабушка всю жизнь, но работа эта дома была, она кроила обувь, муж шил. А при детях нянька всегда была, она же и постирает, и обед приготовит. А дед был человек сильный, энергичный. С ним она всю жизнь как за каменной стеной. Ремесленников-одиночек в 30-е годы разгонять стали, он все вздыхал: «Мне бы фабрику!.. Я бы так развернулся…» Бабушка говорила: «Он меня в магазины не пускал. Ты, говорит, начнешь экономить, дешевку всякую покупать. Он уж если ткань покупал, так самую лучшую».
Но ведь главным в их бизнесе было не только обувь сшить, сложнее всего ее продать было. Это было куда опаснее и страшнее, потому как все запрещено было. А продавала-то как раз бабушка. В 20-е годы в Москву на Сухаревку ездила. Там торговала. А уж как в 30-е годы продавали, не знаю. 

В 1929 году, когда началась коллективизация и в Талдом пришел голод, дед взял старшего сына, 13-летнего Васю, и отправились они на юг от Москвы, видимо, сначала в Балашов. Туда еще коллективизация не пришла. Бабушка рассказывала: «А там и мука-крупчатка, и пекарни частные, хлеба мно-о-ого, и вот такая большая курица 40 копеек стоила». Дед снял дом с садом, нагрузил сына мешком с мукой и отправил за семьей в Талдом. Вот 13-летний мальчишка с мукой до Москвы добрался, оттуда до Талдома, семью собрал и двинулись они в Балашов. Так они голод и переживали: перебирались все южней к Черноземью, в сарае сундуки всегда наготове стояли. Ремесло в руках было, так и выжили. Балашов, Мценск, Старый Оскол – в этих старинных русских городах у моей мамы прошло детство. Старшие сыновья, когда им 15 и 14 было, уехали жить и работать в Москву. Старшая сестра после 7 класса поступила в художественное училище в Орле. С родителями осталась моя мама и ее младший брат.

Семейство Беловых. 1936 год.

В 1937-м году они переехали в Кольчугино Владимирской области. Переехали, потому что однажды вечером к ним зашел знакомый и предупредил: «Сегодня ночью за Алексей Филимонычем придут». Алексей Филимонович в тот же вечер исчез в неизвестном направлении. Потом он дал знать семье, и они приехали к нему сначала в Загорск, потом перебрались в Кольчугино. А забирали тогда, по бабушкиным рассказам, много. Мастеровых, ремесленников-одиночек. Об одном таком бабушка всегда вздыхала, когда рассказывала: «Кому ж он нужен был, хромой ведь. Трое детей осталось…»

После войны в 48-м году дед с бабушкой вдвоем переехали в Винницу. (Дед карту достал, посмотрел, поехали, говорит, сюда, здесь сады, все зелено…) Потом к ним сын средний приехал. После войны кустарем-одиночкой уже работать нельзя было, дед устроился пожарником в театр, чтобы сутки дежурить, а трое суток дома быть, и шил из старых сапожных голенищ – халяв, тапки. Голенища у старьевщиков покупал, бабушка тапки продавала. Вот за эти тапки успел дед дом в Виннице выстроить и умер в январе 53-го года в возрасте 63-х лет от рака желудка. А в этот дом потом привозили нас, внуков, на лето. Внуков не густо было, всего пятеро. Бабушка жила там с дядей Веней, средним сыном, он так и не женился и детей у него не было. А когда он умер, продали дом в Виннице и бабушка переехала к нам в Минск. Не жалела она о доме, в котором 40 лет прожила, в Минске обе ее дочки жили, и была она с ними совершенно счастлива. 

О том, что жизнь была невыносимо тяжелой и несуразной, я осознала из одного бабушкиного рассказа. Приближалось православное Рождество 49-го или 50-го года. Дед ночь в театре дежурил. Дядя Веня в ночную смену на заводе работал, а дома, как я поняла, хоть шаром покати. Вот бабушка села, взяла старый кусок шинели, и за ночь выкроила и сшила 5 пар детских пинеток. А утром поехала на базар, пинетки тут же крестьянкам, что там торговали, продала (тайком, конечно, чтоб никто не видел, «но у меня их сразу разобрали, одна две пары взяла, другая три, на селе-то обуви никакой не было»), и купила кусок мяса. Когда мужчины домой пришли, удивились: «А мясо откуда?» И в этом рассказе бабушка не жаловалась, она об этом с гордостью рассказывала.

А уж сколько прибауток детских бабушка знала! Их она в свое последнее лето вспоминала, когда ей 93-й шел, а она своего десятого правнука, трехмесячного Алешу в коляске качала и на коленях полуторогодовалую правнучку Машу держала. Лешку качала в коляске истово, все лето просидела с ним под яблоней. Качала коляску, приговаривая: «Алексей, Алешенька, имя-то какое красивое. И что же это я сына так не назвала…» Хоть прожила бабушка 40 лет на Украине, говор у нее русский остался и она немного окала:

Ай люли-люли-люли
Стоит озеро воды
Не про девок не про баб
Все про маленьких робят…

Вера Яковлевна с внуком Алешей. Лето 1989 года. →