Алику лет 8-9... Про него я знаю мало - Александр Михайлович
Богданов (1918 - 1941) сын Софьи Николаевны Богдановой (ур.
Зуевой) пропал без вести в первые годы войны.
Его сестричке Любочке на этом фото 12 лет...
Любовь Михайловна Богданова, пишет её дочь (Любовь
Владимировна Серова) это моя мама. Она родилась в ноябре 1915
года в Киеве, первые годы детства провела в Архангельске,
сознательное детство и юность - в Лондоне. Судя по
многочисленным сохранившимся фотографиям, эти годы были
счастливыми: вот она с братом катается на слоне в лондонском
зоопарке, вот среди многочисленных подруг в саду или на берегу
моря, вот играет в теннис на палубе какого-то парохода…
Училась она в школе при Лондонском университете
(Paddington and Maria Vale High School); в маленькой газетной
заметке, посвящённой их выпуску, упомянуто её имя – первый
приз за знание французского языка. Секрет этого успеха прост –
когда не хватало денег, чтобы платить за лондонскую школу,
маму на некоторое время отправляли учиться в Бельгию, это
было дешевле, а французский язык там становился основным. В
дальнейшей жизни не нашлось применения ни практически родному
для неё английскому (она жила в Лондоне с пяти лет), ни
хорошему французскому. Было много тревог, огорчений и
настоящего горя, и тем не менее, она никогда не сожалела о
возвращении в Россию, по крайней мере, в разговорах со мной. А
может быть, это была одна из «занавесок», которой меня
защищали от ненужных знаний.
«Перевалочным пунктом» на пути домой была Литва –
Каунас, где тогда жила старшая сестра бабушки Александра
Николаевна, вышедшая замуж за литовца. Судя всё по тем же
фотографиям, и это время было для мамы счастливым. А кончилось
оно тем, что она оказалась в Москве одна за шесть месяцев до
моего появления на свет. Другой – воспитавший меня – папа был
так добр к маме, ко мне, а потом и к моим детям, что я никогда
не задавала вопросов о моём «кровном» отце. Скорее всего, он
умер или погиб. Помню, что после войны к нам приезжали
родственники из Литвы. По тогдашней материальной скромности
нашей жизни, живо помню не столько их, сколько роскошные дары
– разные вкусности и платье маме с пуговицами в виде цветов –
такими красивыми, что они сохранились до сих пор, переходя с
вещи на вещь.
Приехав в Москву, мы (то есть мама и уже
ожидавшаяся я) жили в квартире у тёти Лизы и её мужа, в
тогдашнем доме правительства. Интересная деталь: в выписке из
домовой книги, которую мне дали в музее, существующем теперь в
этом доме, сказано, что мама «прибыла» из Киева –
предосторожность разумной тёти Лизы: не из-за границы, что уже
тогда (начало 37-го) было небезопасно.
Об этом времени мне редко рассказывали, даже после
1956 года, когда вроде бы можно было перестать бояться. Те,
кого этот страх коснулся, бояться не перестали до конца своих
дней. Только перед самой смертью мама начала вдруг вспоминать
о том, как «чёрная чума» шла от подъезда к подъезду, и ей,
как, наверное, и другим обитателям дома, запрещали бежать к
подругам, к которым уже пришло горе. А потом оно пришло и к
нам, и утешить нас тоже никто не пришёл…
Когда в конце 1938 года пришли арестовывать мужа
тёти Лизы – Михаила Кольцова – его не было дома, а она была в
Испании. Дома были двое: мама (23 года) и я – чуть старше
года. Может быть, их остановило то, что мы не кровные
родственники того, за кем они пришли, может быть, к этому что-
то добавила мамина красота и то, что ребёнок «разумно» молчал
(я не плакала!), но маме удалось побросать что-то в мою
кровать, говоря, что это детские вещи. Потом они очень
пригодились тёте Лизе – помогли выжить. Есть такой фильм
(кажется, он называется «Умирать не страшно»), героиня
которого очень напоминает мне маму – и внешностью, и стилем, и
вся семья так похожа на нашу, смотрю и каждый раз плачу, даже
и сейчас плачу, когда вспоминаю об этом.
По-видимому, высокие инстанции, ведавшие в те годы нашей
жизнью и смертью, работали не очень согласованно. На следующий
день после обыска нам позвонили по телефону и попросили
Кольцова. На мамин ответ: «Его нет» - попросили передать, что
он там-то и в такое-то время должен получить орден (какой-то
высокий – то ли Красной звезды, то ли такого же знамени). Мама
долго кричала в уже отключившуюся трубку: «Его нет совсем!». И
только тут по-настоящему испугалась и начала плакать, и я
вместе с ней…
Потом мы переехали на Сретенку в коммунальную
квартиру к бабушке Соне и прабабушке Лизе. Перед войной мама
серьёзно болела – дифтерит и ещё что-то. Кажется, даже
получила временную инвалидность.
Потом была война. Летом 41-го мы с мамой уехали в
эвакуацию. Как ехали, не помню (хотя мне уже было четыре
года). Помню поход в бомбоубежище в Москве до отъезда: кто-то
несёт мой детский стульчик, а я – куклу, отчётливо помню жизнь
в эвакуации, а вот дорогу туда не помню совсем.
Жили мы в деревне со смешным названием Кур-
Выселки, недалеко от Сызрани. Днём мама работала в колхозе, а
я ходила в детский сад. Мама, непривычная к физическому труду,
трудодней зарабатывала мало, а я (не самый примерный ребёнок)
периодически сбегала из детского сада… |
