Аполлинария
Не хлебом единым
Газета «Ступинская Панорама»
от 9 октября 1999 года.
Мы все неповторимы, каковы бы ни были, только одни представляют
лишь себя, а иные – все человечество в лучших его качес-твах. И
живут они рядом с нами, но мы ленивы и нелюбопытны, как сказал
поэт, о котором мы знаем, что «он – наше все»...
Видно, Бог кидает каждого из нас в определенные исторические
условия, а потом смотрит, как мы выплывем и как проявим свою
божественную искру, которую он дает каждому. Вот о такой
божественной искре, да еще искре поэтической, мерцавшей в нашем
вполне заурядном районе Подмосковья, в поселке Михнево, и хочется
рассказать. Вряд ли кто знал эту спокойную, с мудрым взглядом и
светлым лицом, ба¬бушку, возившуюся с внучатыми племянниками и
цветами в пали¬саднике, как поэтессу, пронесшую свой талант через
революцию и «гражданку», сталинские пятилет¬ки и высылку в товарном
вагоне под охраной, сохранившую свое творчество в пожелтевших
номе¬рах газет.
А была она нашей современни¬цей, хранившей сокровища рус¬ской
духовной жизни, поэзии и человечности, и судьба ее закла¬дывала
такие виражи, что хвати¬ло бы на роман с продолжением, где каждый
этап оставался в стихотворных строчках.
Имя при крещении ей дали Аполлинария – древнегреческое, вы-чурное,
означающее – рожден¬ная Аполлоном. А он – сами зна¬ете, кто. Но в
быту кликали про¬сто Линой, а Рина Зеленая, актри¬са, памятная
старшему поколению, звала свою подругу-маши¬нистку просто Палашей.
Но до московской коммуналки была половина жизни, когда юная
Аполлинария училась в епархиальном училище в сибирском го¬роде
Ишиме (после смерти отца), ибо училище это давало право преподавать
в церковно-приходских и земских школах. Наив¬ностью и чистотой веет
от старинной фотографии, где Лина Пщолко (девичья фамилия), 15-
летняя ученица 5-го класса епархиального учили¬ща, снялась со своей
учительницей (1908 г.).
Тут грянули револю¬ция, гражданская вой¬на. Сотряслись осно¬вы
привычной жизни, и восемнадцатилетнему человеку, девчонке, нелегко
разобраться, на чьей она стороне и как жить дальше.
В Ишимском учили¬ще готовили не только абсолютно грамотных
учительниц, но и обу¬чали стенографии и печатанью на машин¬ке, что
сыграло в жиз¬ни Аполлинарии, как мы далее увидим, спа¬сительную
роль – та¬ких «ученых барышень» и в Москве не хватало.
Пробираясь из Сибири к род¬ственникам в России, повидала она
взбаламученные событиями российские губернии, классовые стычки,
первые усилия нового строя. Но, как вся студенческая молодежь,
устремленная в буду¬щее и полная радужных надежд, она искала свое
место в строи¬тельстве новой жизни. И место это, мечталось, как
близость к ли¬тературной жизни, газетам и жур¬налам.
Сколь бурными были эти годы для хлынувших в литературу пролетарских
и непролетарских моло¬дых дарований, теперь трудно себе
представить. В этой сумато¬хе появилась и рухнула первая лю¬бовь,
но время, когда из-за этого топились и вешались, прошло. Трагедия
не случилась, может быть, потому что была первая и очень интересная
работа в московской редакции, куда её взяли стенографисткой-
машинисткой, проживание по соседству в одной коммунальной квартире
с Эмилем Кротким, известным тогда фель¬етонистом и писателем, а еще
мо-лодость и вера в лучшее. Обста¬новка некоего фельетонизма
по¬влияла на Лину, скоро вся редак¬ция узнала что Лина Гирова
(фа¬милия второго мужа) на все собы¬тия пишет шутливые стихи на
до¬статочно высоком уровне мастер¬ства.
Она критиковала в стихах задер¬жку зарплаты (и тогда, оказывает¬ся,
бывало), высмеивала незадач¬ливых поклонников, иронизирова¬ла, но
не над собой, не чуждалась и лирики – молодость, все-таки. В
коммуналке, где ей дали комнату, жили по Ильфу и Петрову – бедно,
шумно и беззаботно. На всю жизнь подружилась с Риной Зеленой,
которая была беспомощ¬на в быту и охотно принимала по¬мощь более
умелой Лины. И к чес¬ти её, Зеленой, в трудные годы не отреклась от
подруги и не повери¬ла в ее «враждебность» народу.
Пока шли тридцатые годы – годы всенародного энтузиазма: метрострои,
полярники, челюс¬кинцы, полеты в Америку наших первых героев-
летчиков, строи¬тельство и открытие ВДНХ. Все вдохновляло: и мода
на белые парусиновые туфельки с голубой каемочкой и полосатые
футбол¬ки со шнуровкой, мода прыгать с парашютом и быть ворошиловс-
ким стрелком. Все в мире устро¬ено просто и ясно, для счастья, для
радости, для удачи – как выразила эти настроения Маргари¬та Алигер.
Чувствовала себя гражданкой новой России со¬трудник редакции и еще
неизвес¬тная поэтесса Лина. И, возмож¬но, стала бы она известной,
если бы не одно глупейшее обстоятельство: ее второй муж,
обстоя¬тельный и пунктуальный Оскар Гиров, эстонец по
национальнос¬ти, записался в паспорте немцем – так ему казалось
престижнее. Но разразилась война именно с немцами, фашисты нарушили
договор, на который так надеялся Сталин. И пошло интернирование
немцев, «фольксдойч», как их на¬зывали. Их родственников тоже.
Попала под эту косу и Лина. Она была отправлена в Казахстан, в
ссылку. Как ни доказывала, отмеченная Аполлоном, сотрудница
редакции, что муж – эстонец, а не немец, сколько потом ни писа¬ла в
НКВД писем из ссылки с просьбой сделать запрос и выяс¬нить правду,
все было напрасно. А супруг, зная, как пострадала из-за его
фанаберии молодая жен¬щина, не только не вступился, не помог, не
признался, а постарал¬ся навсегда исчезнуть из поля зрения, хотя
был жив и здоров. Она узнала об этом после реаби¬литации, и это был
самый страш-ный удар – предательство близ¬кого человека.
В Казахстане она проживала в качестве спецпереселенца в да¬леком
коневодческом совхозе им. Кирова в небольшой комнат¬ке глинобитного
барака до само¬го 1956 года. Работала как истая патриотка,
гордилась, что их кони идут на фронт (кавалерия еще су¬ществовала),
и писала патриоти-ческие стихи, которые печатала местная районка.
Надеялась, что вот-вот все вы¬яснится, и она вернется в Моск¬ву. Ее
вспомнили через 15 лет. А жизнь прошла, возраст пенсион¬ный, в
чужом Казахстане похоро¬нена старенькая мама, ни семьи, ни детей,
ни старых друзей – кто тоже репрессирован, как Э. Крот¬кий; кто
погиб на фронте, кто за¬терялся в эвакуации. Вернулась к родным в
Михнево, жила в семье на правах второй бабушки и всю свою
нерастраченную лю¬бовь отдала двоюродным внукам: нянчила, лечила,
читала стихи и книжки. Вот они-то, внучата, и оказались самыми
благодарными из встреченных в жизни. Одна из них сохранила старые
тетрадки, письма и фотографии бабушки – ведь не может бесследно
исчез¬нуть человек, отмеченный богом поэзии. Ведь правда? Живя в
Михневе и будучи уже в преклон¬ном возрасте, Аполлинария лю¬била
вспоминать, как Рина Зеле¬ная, гастролируя по Казахстану, заезжала
к ним с мамой в Кара¬ганду-сортировочную; как на концерте в
железнодорожном клубе вывела ее на сцену, обняла и представила как
замечательного человека, свою московскую под¬ругу – милую Палашу;
как подарила ей цветы, сказав, что она их заслужила и тем самым,
вызвала слезы у тех, кто был в зрительном зале... Зал плакал, все
всё поняли...
Уже нет в живых ни той, ни дру¬гой, но осталось их творчество, у
одной признанное, у другой – нет. Потому что так сложилась жизнь.
И.ЖУКОВА (Зорина)
Член Союза журналистов СССР с 1963 года.
Стихи Аполлинарии Гировой (1935-36 годов)
* * *
Нарцисс, цветок прекрасный,
Совсем к ручью приник.
Он смотрит в воду страстно
И видит чей-то лик.
Он к этому виденью
Любовью запылал.
И будто в сновиденье
Уста его ласкал.
Тот образ белоснежный
Его навек пленил.
И тайно без надежды
Он сам себя любил.
* * *
Писать стихи – моя повинность...
Строчу, как юный гимназист.
Зачем ты взял мою невинность,
Сергей Васильевич Басист?
Гонюсь за рифмой я упорно,
А рифмы часто нет, как нет.
Любовь моя к стихам, бесспорно,
Наделала немало бед.
Была домашнею хозяйкой
И мужу верною женой.
Теперь же стала я лентяйкой
И муж мой ходит сам не свой.
Все в беспорядке – пыль и копоть,
По комнате с трудом пройдешь.
Котлеты жарю – нельзя лопать,
Ну, просто парочка подошв!
Белья скопилось очень много,
Пора бы уж и постирать.
Но... вьется на Парнас дорога –
Так хочется стихи писать!
СОВЕТ
Держите твердо руль в своих руках,
А голову – покрепче на плечах.
Иначе цвет любви зачахнет в трансе,
Когда с машиной мчитесь вы в пространстве! |
